Врубель. Ангел
с душой Тамары
|
|
В первый же год московской жизни Врубель дважды пережил сердечное увлечение. О первом из них он писал еще в мае 1890 года сестре и отцу: «Помнишь мои намеки на киевскую пассию - я ей изменил, хотя мне все еще дорого воспоминание. Я сильно привязался (и думаю, как только стану на ноги, сделать предложение) к одной особе, которая ближе ко мне и по физической организации и по общественному положению - и нравственный облик ее не манит тихим пристанищем, как тот, и обещает широкий союз оборонительный и наступательный в борьбе с самим собой. Что всего важнее нам в жизни. Например: я так привык стремиться, что во мне всякая уверенность влечет охлаждение - вещь превосходная для исполнения работы - но не терпимая в замысле, так же, как и в любви.
Это моим 19-летним другом прекрасно почувствовалось, и он с замечательной энергией и стремительностью тотчас выводит меня из опасной уверенности. Кокетлива, скажешь? Да, и дай бог тогда этому качеству всего хорошего. Она только темная шатенка с карими глазами; но и волосы, и глаза кажутся черными-черными, рядом с матово-бледным, чистым, как бы точеным лицом. Она небольшого роста, и в детстве прошла через те же диеты, сырого мяса и рыбьих жиров, как и мы с тобою. Носик очень изящной работы, с горбинкой, напоминает лисичку. Все впечатление овального личика с маленьким подбородком и слегка приподнятыми внешними углами глаз напоминает тонкую загадочность не без злинки - сфинксов. Но я несколько раз видел, как эти глаза смотрели просто-просто и мягко, как у телушки...».
В признании Врубеля сейчас важно заметить, что в девушке, которую он мечтал сделать своей женой, всего дороже не «тихое пристанище», а «широкий союз в борьбе с самим собой», что он ценил энергию, стремительность. Впрочем, уверенность мнимого жениха на самом деле оказалась не столь опасной - не далее как через три недели после этого письма-признания он сознается сестре: «... то... уже прошло». Неизвестна причина столь быстрого изменения чувства - то ли он разочаровался в «тонкой загадочности» предмета своего увлечения, то ли он и здесь, как для Тарновских в Киеве, оказался неподходящей партией, но это увлечение не могло пройти для художника совсем бесследно, оно создало подходящее настроение для «Демона сидящего», которого он тогда писал, оно пригодилось
ему и для иллюстраций к Лермонтову, особенно там, где нужно было рисовать княжну Мери и Тамару.
Увлечения Врубеля находили выход в его произведениях куда более непосредственно, чем в письмах к родным, обычно сдержанных, ограниченных намеками. Поэтому в иллюстрациях стоит поискать черты той, «что гостила в его сердце» в то время. Н. А. Прахов был уверен, что «Тамара в гробу» (фрагмент) типом лица похожа на Веру Мамонтову. Сходство лиц есть в самом деле и в названном рисунке, и в иллюстрации «Тамара и Демон» к XI главе поэмы, и даже в листе «Княжна Мери и Груш-ницкий» («Легче птички...»). Однако трудно поверить, что «Девочка с персиками» могла увлечь Врубеля как невеста - ведь ей тогда было всего 16 лет. Сам он писал о 19-летней девушке, у которой «носик очень изящной работы, с горбинкой...», похожей на «лисичку». Кому принадлежал этот «носик» и
«овальное личико с маленьким подбородком» - можно только догадываться, но изящный нос с горбинкой и загадочность сфинкса можно увидеть в лице Тамары в рисунках «Пляска Тамары», «Как пери...» и в двух вариантах композиции «Тамара и Демон», не вошедших в издание.
Самые большие рисунки (почти в лист или поллиста ватмана) Врубель исполнил для иллюстраций сцен роковых свиданий Демона и Тамары. Он знал, что при воспроизведении в книге рисунки будут уменьшены в несколько раз, но это не смущало его; он работал не только для этого издания: рисунки могли жить и самостоятельной жизнью и могли быть изданы вместе с другими листами к «Демону» отдельным альбомом большого формата (так впоследствии и произошло, но уже без участия художника). Первый и самый крупный по размеру рисунок «Не плачь, дитя...» заключает в себе композиционно-декоративный ключ и прием решения этих драматургических узлов поэмы. Коврово-орна-ментальное убранство спальни и кельи Тамары -
не простой фон для фигур, а образно-изобразительный подход к решению истории земной и неземной любви, фантастичности, сверхреальности встречи
земной девушки и неземного существа, полной волнующего драматизма и величия.
Еще в Киеве реальность «Восточной сказки» Врубель нашел в волшебном великолепии персидских ковров, узору которых подчинена вся композиция. Теперь он развивает этот прием для воплощения реальности неземной страсти Демона к Тамаре в изображении их встреч.
В рисунке «Не плачь, дитя...» прекрасна плачущая Тамара, хотя мы почти не видим ее лица; руки, закрывающие лицо, упавшие черные косы, «рыдающие» плечи - все дает земной понятный образ девушки, потерявшей своего жениха. Демон здесь не величествен, а лиричен в своем земном чувстве. Отчасти он напоминает талантливого оперного актера, играющего роль Демона, но не выражением лица, проникновенно глубоким, а костюмом - хламидой, спущенной с плеч, которая обнажает
тонкие женственные руки, без той мускульной мощи, которой отличался «Сидящий». В рисунке он не совсем «похож на вечер ясный», на того, кто мог возмутить мысль Тамары «мечтой пророческой и странной». И все же этот лист в общем изобразительном решении возвышен своей красотой, которая светится во всем декоративном и поэтически-волшебном его строе. Какая пропасть отделяет его от иллюстраций Зичи, которые по сравнению с врубелевскими кажутся просто банальными альковными сценками!
Влюбленный по-земному, женственно хрупкий Демон не мог быть перенесен художником в композицию встречи в монастырской келье, развитую Лермонтовым в кульминационных главах поэмы: там происходит трагический диалог героев, Демон произносит свою нечеловеческую клятву и, раскрывая Тамаре космические масштабы ее будущего бытия, обещая дать не только все земное, но и открыть «пучину гордого познанья», пробуждает в ней ответную любовь и решимость следовать за ним. Врубель выбирает момент, предшествующий трагическому финалу:
Могучий взор смотрел ей в очи!
Он жег ее. Во мраке ночи
Над нею прямо он сверкал,
Неотразимый, как кинжал.
Но вместе с тем он понимал этот момент и как краткий апофеоз взаимной страсти героев, в котором нет ни торжества злого духа, ни смертельного яда его лобзаний, ни предчувствия гибели Тамары. Чтобы изобразить столь духовно сложный и пылкий в своей романтической страстности момент, Врубелю нужны были иные, чем в предыдущем листе, образы героев и их окружение. Он вводит в композицию окно, за которым мрак ночи с сияющими звездами, он варьирует размеры этого окна, обрамленного стрельчатой аркой, ищет декор интерьера, напоминающего ковровым узором стен дворцовый покой, а не монастырскую келью. В одном варианте композиции головы Тамары и Демона в профиль соединены так близко, порывисто, что возникает впечатление преходящего мгновения какого-то
злого благовещения или слишком прямолинейно понятой метафоры неотразимого, «как кинжал», взора. (Художник разорвал этот рисунок, но он был склеен и сохранен Кончаловским-сыном.)
От другого варианта композиции осталось только изображение Тамары в декоративно-пышном восточном интерьере. Демон был отрезан самим художником, и судить о нем теперь невозможно. Видно ночное окно, звезды, чингур в оконной нише, на стене - то ли ковер с крупным орнаментом, то ли икона - весь интерьер говорит о длительном тревожном ожидании. Тамара в нарядном платье, причесанная, мечтательно-устремленная и таинственная, словно ждет назначенного свидания. Этот фрагмент, оставшийся от всего листа, теперь может быть отнесен к следующим стихам поэмы:
Тоской и трепетом полна,
Тамара часто у окна
Сидит в раздумье одиноком
И смотрит вдаль прилежным оком,
И целый день, вздыхая, ждет...
Ей кто-то шепчет: он придет!
Далее...
|
