Врубель. Ангел
с душой Тамары
|
|
Среди многочисленных эскизов и рисунков Врубеля периода болезни можно назвать несколько композиций, так или иначе связанных с образом Демона: упоминавшийся набросок из Русского музея, затем набросок «Фигура лежащего Демона», сделанный на обратной стороне основного натурного рисунка «Играют в карты» (Государственная Третьяковская галерея), и «Стоящий Демон», бывший в собрании врача художника П. И. Карпова. Два первых, если они действительно принадлежат 1903 - 1905 годам, не заключают в себе ничего нового, что могло бы служить подтверждением изменения концепции «Поверженного».
Последний сравнительно большой лист, выполненный карандашом и акварелью в 1904 году,
можно принять как возвращение к эскизу стоящего Демона 1900 года, сделанному художником на хуторе Ге. Но по своему содержанию и облику это новый демонический образ какого-то взлохмаченного, многокрылого, одичавшего существа, с выражением безумия или злобы хищника, готового к нападению. С прежними Демонами эта карповская акварель имеет мало общего, недаром врач приводит ее в своей книге как пример творчества душевнобольного в период давления на него агрессивных маний. В этом образе трудно, вернее, совсем нельзя найти «попытку восстановить Демона из его падения...».
Впрочем, под гипнозом лермонтовской поэзии можно и здесь увидеть непосредственную близость к поэме, например к стихам из последней главы:
Но, боже! - кто б его узнал?
Каким смотрел он злобным взглядом,
Как полон был смертельным ядом
Вражды, не знающей конца, -
И веяло могильным хладом
От неподвижного лица.
Так у Лермонтова увидела Демона «Тамары грешная душа», которую нес в рай ангел святой, но в этот же момент сам поэт видит героя иначе:
Он был могущ, как вихорь шумный,
Блистал, как молнии струя...
Среди рисунков Врубеля последних лет есть как бы пандан карповскому «Демону» - «Ангел», стоящий со скрещенными на груди руками, весь в оперении крыл, готовый к борьбе с противником. Это не демон и не ангел с душой Тамары, а скорее воинственный архангел. Для понимания особой природы врубелевского Демона необходимо иметь в виду, что даже в христианской демонологии образам и характерам Сатаны, Люцифера, изгнанного Архангела были присущи не только злоба, ненависть, презрение к людям, хитрость и вероломство, но и гордость, и печаль. У Лермонтова романтический герой, конечно, не Люцифер из христианской легенды и не Мефистофель - он царь познания и свободы, гордый и прекрасный.
И все же Лермонтов не мог совсем освободить свой образ Демона от черт Люцифера - соблазнителя, злобного ненавистника и врага неба Антихриста, враждующего без конца и с богом, и с ангелами - бывшими его товарищами. Как мы знаем, злобный взгляд, полный «смертельным ядом вражды, не знающей конца», появился в последней «придворной редакции» поэмы.
У Врубеля Демон - целиком художественный символический образ романтического героя, мыслителя и пророка. Он горд, печален, возвышен, но он не враждует, и если борется, то не с небом, а с землей. Лишь многовековая традиция понимания Демона как Сатаны и Антихриста мешала современникам Врубеля видеть в нем нечто совсем иное. Врубель не раз говорил о том, что люди неверно понимают Демона, видят в нем христианского черта - «рогатого» или дьявола - «клеветника», но Демон - это «душа». Здесь он близок к толкованию этого понятия в греческой античной философии: у Сократа «демоний» - внутренний божественный голос, запрещающий человеку те или иные поступки и предсказывающий ему будущее.
Лермонтов в стихотворении 1831 года «Мой демон» тоже приближался к сократовскому пониманию «демония» как божественного голоса в душе, предсказывания судьбы, будущего: «И ум мой озарять он станет лучом чудесного огня». Но в поэме в процессе образного претворения идеи, ее персонификации поэт должен был невольно сделать шаг от сократовского «демония» к персонажу христианской демонологии.
У Врубеля образное претворение Демона в живописи в отличие от иллюстраций пошло по другому художественному пути персонификации философских и нравственных идей, не имеющих почти ничего общего с христианской демонологией. «Сидящий» явился олицетворением печали и раздумья о несовершенстве мира. И если это олицетворение - образ, названный Демоном, еще можно было принять за отвергнутого богом ангела, то «Поверженный», в сущности, не Демон и не ангел, а чисто художественный образ - символ гордого человеческого духа, поверженного в глубокое ущелье, разбитого и покалеченного обществом, образ жгучей ненависти и, может быть, стремления к бунту, но духа бессильного и
беспомощного в обществе, даже в том случае, если поверженный был гением.
Стоит обратить внимание и на то, что традиция восприятия Демона как персонажа христианской демонологии оказывала давление и на исследователей нашего времени, которые связывали панно на сюжет из «Фауста» с постоянно занимавшей Врубеля темой Демона, и видели в них «одно из переселений вечной темы Демона в историческую обстановку» (А. А. Федоров-Давыдов). Нам известно теперь, чем был для Врубеля его Демон - не чертом и дьяволом, не Вельзевулом и Мефистофелем, никем другим из иерархии церковных образов. Но главное решение вопроса заключается в смысле и образном решении самих панно. Главное в них - поэтизация любви, ведь Врубель писал их будучи женихом,
который, как Синодал, спешил на свою свадьбу, а панно было материальным и отчасти духовным «конем», приближавшим его к цели. А. А. Федоров-Давыдов совершенно верно сказал о панно «Фауст и Маргарита», что это как бы расцветающий сад любви. Ничего демонического нет во всей серии из «Фауста», посвященной классическому художественному возвеличению любви, которую переживал в высшей мере тогда сам живописец. Фауст у Врубеля задумчив, мудр и влюблен, и везде в своем кабинете, в саду, полете над городом - Фауст молод и прекрасен. Врубель нигде не изобразил старца, даже в первом панно, он строен и красив. Мефистофель же у Врубеля везде - оперный персонаж,
писал его художник по желанию А. В. Морозова, который хотел иметь в своем готическом кабинете не «сад любви», а что-нибудь демоническое, и поэтому Врубель написал другое главное панно всей серии - «Полет Фауста и Мефистофеля» после венчания с Н. И. Забелой в свой медовый месяц в Швейцарии.
В последние годы (1904 - 1906), до утраты зрения, Врубель много рисовал с натуры, но у него была и новая тема, он грезил образами, отвечавшими его тогдашнему умонастроению, навязчивой идее об искуплении грехов и о своем грядущем возрождении как художника; он грезил о новых чистых великих произведениях, перед которыми «покажется ничтожным все сделанное им раньше». Эта тема была не лермонтовская - не «Демон», а пушкинский «Пророк», который захватил его еще в 1899 году, теперь стал его больной грезой и надеждой. Образ самого Пророка ему был ясен: сначала в иллюстрациях к Пушкину - это бородатый старец, а в последних эскизах в облике Пророка все яснее выступают автопортретные черты художника.
Однако образ серафима (Азраила) с мечом, змеей и пылающей кадильницей, несущего Пророку мудрость, прозрение, высшую волю и дар, художник не видел так ясно и уверенно. Серафим стал теперь для Врубеля антиподом тоскующего Демона, это образ-надежда высшего прозрения художника-пророка, призванного «жечь сердца людей». Затем серафим обрел самостоятельное существование для художника, он стал для него теперь вестником высшей воли, и «священный трепет» ниспосланной благодати, великую тайну предстоящего озарения художник запечатлел на полотне 1904 года (Государственный Русский музей). «Шестикрылый серафим (Азраил)» в одежде из оперенья, сверкающей алмазами,
в драгоценном венце из золота, рубинов и аметистов, с кинжалом, змеей и вещим огнем, бездонным отрешенным взглядом синих глаз и есть вестник того превращения, которого жаждал больной художник: «Восстань, Пророк, и виждь и внемли!..»
Далее...
|
