Врубель в кабинете
|
|
Почему же Белинский назвал в письме Боткину взгляды Лермонтова на искусство верными, если они в то время расходились с его собственными теоретическими постулатами? Этот вопрос не мог не встать перед Врубелем, эстетические взгляды которого развивались под воздействием статей Белинского. Еще гимназистом он восхищался его критическими статьями о русской литературе. Затем в университете и позже Врубель увлекался философией Канта и Шопенгауэра, но влияние Белинского оставалось незыблемым во многом. Врубель защищает тезис «искусство для искусства», утверждает, что художник не раб публики,
«он имеет свое самостоятельное, специальное дело, в котором он лучший судья, дело, которое он должен уважать, а не уничтожать его значение до орудия публицистики».
В согласии с Белинским Врубель чтит вдохновение, дар художника, «внешнее невмешательство»: «Мучить себя (для каких бы то ни было целей) над тем, что каждую минуту возмущает твою художественную душу - не есть ли это ослаблять, принижать, притуплять ее чуткость, ее инициативу...» Так же как и Белинский, Врубель разделяет идущее еще от Платона убеждение, что «рассудок враждебен творчеству и мертвит его» («рассудочность усыпляет», а чувства «неусыпный показатель» творческого горения художника).
Дело заключается в том, что Белинский и, по-видимому, Врубель или не замечали этого расхождения взглядов, или считали их несущественными. Сопоставляя письмо Боткину ц статью критика, Врубель не мог не уловить последовательность мыслей и чувств Белинского. В статье, в том месте, где говорится о стихотворении «Журналист, читатель и писатель», художник нашел подтверждение и развитие мыслей, изложенных в письме: «...поразительная верность взглядов и замечаний - изумительны. Исповедь поэта, которой оканчивается пьеса, блестит слезами, горит чувством. Личность поэта является в этой исповеди в высшей степени благородною».
Было бы наивно искать в рисунке Врубеля прямое отражение теоретических суждений поэта, критика и художника, но их «участие» в создании рисунка «Журналист, читатель и писатель» не вызывает сомнений. Вспомним еще одно место из письма Белинского Боткину: «Каждое его слово - он сам, вся его натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним робок,- меня давят такие целостные, полные натуры, и я перед ними благоговею и смиряюсь в сознании своего ничтожества». Именно эти чувства выражены в образе Читателя в рисунке: как вдумчиво, с каким смирением и благоговением слушает он, весь устремленный к Писателю, как он робко, смиренно съежился на диване, притих, отрешился от всего, забыл о Журналисте, даже невольно отгородился от последнего, закрыв рукой ухо, обращенное в его сторону.
О Журналисте в письме Белинского ничего не сказано, и, следовательно, его образ принадлежит художнику, хотя он, как и все персонажи рисунка, несет в себе портретные черты. Фигура Журналиста - прямой контраст Читателю. Этот светский господин в щегольском костюме непринужденно расположился в кресле по другую сторону стола и снисходительно, вежливо, но небрежно слушает речь Писателя, который и в стихотворении, и в рисунке является центральной фигурой, смысловым и композиционным средоточием произведения. Для Врубеля такой подход был обусловлен его замыслом - создать в этой «иллюстрации» к стихотворению портретный образ Лермонтова.
Белинский в своей статье ничего не говорил, даже не намекал на причину возникновения этого стихотворения; он видел в нем аналог «Разговору книгопродавца с поэтом» Пушкина по идее, форме и художественному достоинству поэтического творчества. Сам Лермонтов дал ремарку, в которой описал обстановку разговора: «Комната писателя; опущенные шторы. Он сидит в больших креслах перед камином. Читатель, с сигарой, стоит спиной к камину. Журналист входит». Однако Врубель не придал значения этой ремарке, он, видимо, думал, что она явилась данью цензуре или собственной осторожности, вернее, писательской этике, не позволяющей называть личностей, послуживших
в какой-то мере натурой для художественного произведения.
Поэтому Врубель и поместил своих персонажей в обстановку, напоминающую не комнату Писателя, а помещение офицерской гауптвахты, где происходила встреча Лермонтова с Белинским и Панаевым.
За отступления от Лермонтова художнику досталось от критиков издания: «...г. Врубель счел себя вправе совершенно игнорировать требование поэта и мало того, что дал на рисунке совершенно другую обстановку, он даже счел возможным придать изображенным им лицам портретное сходство...».
Что из сказанного следует? Очевидно, что Врубель решил создать не иллюстрацию к зашифрованному произведению, а групповой портрет литературы той эпохи, ее «жар» и «холод», ее романтический огонь и холодную воду равнодушия, в которой гаснет огонь поэзии. Он создал удивительно верный, духовно многогранный портрет Лермонтова - поэта в гусарском ментике, лучше и точнее которого никто не создавал. Он дал и выразительный портрет Белинского - критика, впервые разгадавшего гении поэта «сквозь пену молодой поэзии».
«Глубокий могучий дух», «чудная натура», «Печорин - это он сам, как есть» - все эти восторженные и вместе с тем глубоко верные оценки критика есть во врубелевском образе Писателя.
Это романтик, поэт Лермонтов,- такая сила, страстность мысли выражена в его молодом лице, пылающем внутренним огнем; и это гусар, денди, аристократ, сидящий на диване, как Печорин в минуту откровенного разговора с другом; это цельная, глубокая, страстная, молодая «чудная натура», и это Печорин, таящий охлажденный и озлобленный взгляд на «свет».
Лучшего портрета Лермонтова, повторяем, нет ни в живописи, ни в графике. Конечно, Врубель знал иконографию Лермонтова, в том числе портреты, выполненные П. Е. Заболотским (1837), К. А. Горбуновым (1883), и учел их как справочный материал. Но его Лермонтов в рисунке кажется неповторимым по живости сходства и глубине постижения сложного характера: перед нами не только гусар с интеллектом, похожий на Лермонтова, а восторженный поэт, именно «могучий дух» - Демон в гусарском ментике, запертый в клетке гауптвахты. Если бы Белинский видел рисунок, он, думается, нашел бы верность художественного проникновения Врубеля в характер поэта «изумительной!».
В первом томе издания помещены еще два рисунка Врубеля к стихотворениям «Русалка» и «Еврейская мелодия», выбор которых мог быть также «подсказан» отчасти Белинским. Великий критик придавал особое значение этим произведениям в творчестве поэта: «"Русалкою" начнем мы ряд чисто художественных стихотворений Лермонтова, в которых личность поэта исчезает за роскошными видениями явлений жизни. Эта пьеса покрыта фантастическим колоритом и по роскоши картин, богатству поэтических образов, художественности отделки составляет собою один из драгоценнейших перлов русской поэзии».
Разумеется, Врубеля не занимало теоретическое разделение
лермонтовской (и всей) поэзии на «художественную» и «субъективную», тем более что Белинский вскоре сам нашел такое расчленение схематичным или просто неверным. Художника должны были привлечь фантастический колорит и вся картинность сказочнопоэтической «пьесы»:
Русалка плыла по реке голубой,
Озаряема полной луной;
И старалась она доплеснуть до луны
Серебристую пену волны.
Однако он нарисовал не фантастический пейзаж и сказочную русалку, как можно было ожидать, а скорее реалистическое изображение к строкам:
Но к страстным лобзаньям, не знаю зачем,
Остался он хладен и нем...
В его рисунке недостает именно сказочности, создавать которую он был великий мастер: камыши, листья и цветы кувшинок, лунный блеск на воде, на обнаженном торсе русалки - все это выполнено легко, непринужденно, как с натуры, но как-то спокойно, без врубелевской фантазии. Видимо, в этой зарисовке, предназначенной быть заставкой к странице книги, Врубель не ставил перед собой серьезной художественной задачи.
Зато в композиции «Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!» («Еврейская мелодия») художник дал фантастический лунный колорит библейской пустыни. Белинский по поводу этого стихотворения писал лишь о выражении внутреннего мира поэта: «Эта боль сердца, тяжкие вздохи груди; это надгробные надписи на памятниках погибших радостей...». Врубель, отправляясь от Лермонтова и Байрона, идет к первоисточнику «Еврейской мелодии»
- к библейской легенде о Давиде и Сауле, на сюжет которой было написано немало великих картин в прошлом, в том числе Рембрандтом http://rembr.ru/portraits/rembrandt5.php.
Далее...
|
